§ 2. Условия, допускающие и воспрещающие вступление в брак

Недостаточно внимательное отношение к правовому регулирова­нию сферы брачно-семейных отношений проявилось, в частности, в том, что даже в очень хороших исследовательских работах столь зна­чимый институт, как условия, допускающие заключение брака или пре­пятствующие ему, определяется весьма неполно.

• если лица, вступающие в брак, еще не достигли брачного возраста;

• если одно из вступающих в брак лиц принадлежит к иной вере;

• если невеста относилась к низшей социальной группе;

• если для одного из вступающих в брачный союз лиц это уже четвер­тый брачный союз;

• если жених и невеста состояли в отношениях родства или свойства (до шестого колена)^[298].

На сегодняшний день это наиболее полный в историко-правовой литературе перечень условий вступления в брак. Очевидно, что он нуж­дается в дополнении и более детальном толковании, опыт которого и будет предпринят в данном параграфе.

2.1. Брачный возраст

Эклога и Прохирон указывают различный минимум лет, необходи­мый для вступления в брак: по Эклоге это 15 лет для мужчин и 13 лет для женщин, а по Прохирону — 14 и 12 лет соответственно¹. К.А. Неволин справедливо предложил считать это расхождение надуманным, на деле не существующим: «Постановления эти не противоречат одно друго­му, потому что под возрастом 15 и 13 летним, которого требует Эклога, можно, и по первоначальному смыслу закона, без сомнения, должно, разуметь только лишь наступившие, а не исполнившиеся 15 и 13 лет»^[299][300]. Благодаря такому пониманию текста Эклоги действительно кажущее­ся противоречие между обоими источниками снимается, а под брач­ным возрастом, устанавливаемым византийским законодательством, следует понимать уже исполнившиеся 14 лет для мужчин и 12 лет для женщин. Впрочем, указанная норма могла нарушаться в Византии во­лей императоров, которые разрешали в частных случаях вступление в брак ранее достижения узаконенного возраста, однако в этом случае брак фактически носил характер помолвки, поскольку согласно по­становлению Алексея Комнина родители были обязаны не допускать вступивших в такой брак детей до супружеских отношений, пока они не достигнут определенного законом возраста.

Древнерусские княжеские церковные уставы не содержали нормы об определении брачного возраста — ни минимального, ни макси­мального. Однако глава 18 Стоглава показывает, что на Руси поло­жения Эклоги и Прохирона если и были заимствованы, то с некото­рыми изменениями. Стоглав требовал, чтобы при вступлении в брак мужчине исполнилось 15 лет, а женщине — 12¹. В печатной Кормчей книге также наряду с установлениями Эклоги и Прохирона в 50 главе был указан возрастной минимум для мужчин и для женщин соответ­ственно 15 и 12 лет, а также требовалось, чтобы оба вступающие в брак знали десять заповедей и символ веры, молитвы Отче наш и Богоро­дица Дева^[303][304].

Н.Л. Пушкарева, коснувшись проблемы определения брачного воз­раста, со ссылкой на митрополита Фотия указала, что на Руси мини­мальный брачный возраст для девушек составлял не менее 15 лет (а в крестьянских семьях обычный возраст замужества был и того боль­ше — 16—18 лет)^[305]. В посланиях митрополита Фотия о соблюдении за­коноположений церковных в Новгород (29 августа 1410 г.) и во Псков (1410—1417 гг.), напротив, можно обнаружить подтверждение, что на северо-западе Руси минимальный брачный возраст для женщин со­ставлял 12 лет: «А еще бы есте не венчали девокъ менши двунацати лети, но венчайте, какъ на третьенацатое лето поступить»^[306]. Митрополит на­стаивает, чтобы не венчали браки, если невеста еще не достигла 12 лет, заключение брака допустимо, только если ей пошел тринадцатый год. Рассмотренные немногочисленные нормы дают, тем не менее, осно­вание полагать, что в средневековом русском праве последовательно поддерживалась норма о минимальном брачном возрасте для мужчин и для женщин соответственно в 15 и 12 лет (просуществовало это уста­новление до указа Святейшего Синода от 17 декабря 1774 г.)^[307].

Этнографические материалы также показывают, что и в XIX в. земские врачи отмечали, что «у 10—17% девушек, вступивших в брак,

не было даже менструаций»¹. Литературные источники указывают на случаи выдачи замуж в 16 лет как на исключение из общего правила^[308][309].

В русских землях в княжеских семьях, как и в Византии или в За­падной Европе, также могли заключаться — в политических интере­сах — ранние браки, нарушающие установленный возрастной мини­мум. Например, в 1189 г. великий князь Всеволод Юрьевич выдал свою дочь Верхуславу замуж за Ростислава Рюриковича, когда ей было толь­ко 8 лет^[310]. Тот же князь женил своего десятилетнего сына Константина на внучке Романа Ростиславича^[311]. Даже значительно позднее Генрих фон Штаден упоминал о браке дочери князя Владимира Андреевича Старицкого Марии, вышедшей замуж в 9 лет за 23-летнего герцога Магнуса^[312].

В законодательных памятниках Московского государства, относя­щихся к XVI в., встречаются указания на то, что существовало пред­ставление о неких возрастных границах, в рамках которых заключение брака считалось предпочтительным и естественным. Так, в одном из указов о даче дочерям служилых людей прожиточных поместий толь­ко до 15 лет оговаривалось: «Волши пятинадцати лет за девками по- местей держати не велено»^[313]. Таким образом, возрастной период между 12 и 15 годами считался естественным и обычным для выхода девуш­ки замуж, что позволяет установить не просто минимальный брачный возраст, а наиболее распространенный, общепринятый возраст неве­сты — от 12 до 15 лет.

Косвенное указание не затягивать выход замуж девушки можно усмо­треть в одном из святительских поучений, включенных в Макарьеве кие Минеи-Четьи: «А которые девици поспели, и вы ихъ давайте за мужь, а такь бы лихихъ дель не делали»^[314]. Тот факт, что четкая фиксация брач­ного возраста в русских источниках церковного права начинает опреде­

ляться только в памятниках XV—XVI вв., свидетельствует в пользу отсут­ствия в Древней Руси — как минимум до XV в.

В древнерусском законодательстве ничего не говорится о недопу­стимости вступления в первый брак лиц, достигших определенного возраста, или о недопустимости брака, если разница лет у вступающих в него слишком велика. Более того, косвенные данные дают основания утверждать, что такие браки имели место вплоть до Нового времени¹. Тем не менее в памятниках канонического права сохранились указания на запрещение вступления в третий брачный союз лицам, достигшим преклонных лет^[315][316].

Стоглав, формулируя требования к проскурницам, косвенно указы­вает на максимальный возраст для вступления в брак женщин — глава 8 рекомендует «поставлять» проскурницами женщин после 40 или по­сле 50 лет, в оптимальном случае — после 60^[317]. Возрастной ценз в данном случае направлен на пресечение возможного вступления проскурницы в брак, а это в свою очередь позволяет рассматривать 40—50 лет как макси­мальный возраст вступающих в брак женщин (60 лет — возрастная гра­ница, связанная с нормами апостольских посланий, на что прямо ссы­лается Стоглав: «Сущая же вдовица по апостолу штидесяти лет»). То же запрещение вступать в брак вдовам старше 60 лет содержится и в 23-м правиле св. Василия Великого^[318]. Все это позволяет предположить, что максимальное возрастное ограничение является прямым заимствова­нием из византийской правовой традиции и не имело корней в русской действительности, в которой представление о максимальном брачном возрасте скорее всего было весьма размытым и не связанным с опреде­ленным порогом.

Таким образом, первоначально древнерусское брачно-семейное пра­во не знало четкой фиксации минимального и максимального брачного

возраста. По мере внедрения церковной модели брака были восприняты нормы византийского права, устанавливавшие границы брачного воз­раста, однако эти границы подверглись корректировке:

• русское законодательство определяло не только нижний порог «брач­ных лет», но и временные границы наиболее распространенного женского брачного возраста (12—15 лет);

• максимальный брачный возраст был меньшим, нежели в византий­ском праве, составляя для женщин не 60 лет, а 40—50.

Относительно ранние браки, закреплявшиеся древнерусским зако­нодательством, бытовали и в народной правовой традиции, в связи с чем последующие попытки повысить брачный возраст законодатель­ным путем долгое время не имели успеха, не получая распространения на практике.

2.2. Свобода волеизъявления

Важное место в системе норм, регулирующих брачно-семейные отношения, занимает принцип свободы волеизъявления лиц, всту­пающих в брак. При рассмотрении этого института особое внимание привлекают лица, находящиеся под чужой властью: несвободное на­селение, а также лица, находящиеся под отеческой властью. Как из­вестно, в римском праве рабы не могли вступать в брачные связи. Хри­стианская церковь, напротив, признавала супружеский союз между рабами таким же святым, как и между свободными. В связи с этим в Византийской империи светская власть уже в конце XI — начале XII в. признавала супружеский союз между рабами действительным браком, а Алексей Комнин (1081—1118 гг.) издал закон, согласно которому хо­зяева рабов были обязаны венчать своих рабов церковным браком со всеми установленными обрядами. Впрочем, вступление в брак не влек­ло за собой приобретение рабами тех гражданских прав, которые были присущи только свободным. Кроме того, при заключении брака между рабами их свободная воля совершенно не учитывалась — рабы долж­ны были жить в супружестве с теми, кого назначали им их хозяева¹. Те же принципы фиксировали и источники брачно-семейного права цер­ковного происхождения — например, 39 правило св. Василия Велико­го объявляло блудом брак, заключенный рабынею без соизволения ее хозяев^[319][320]. Другое правило Василия Великого — 42 — позволяет уверенно

распространить эту норму не только на женщин-рабынь, но и на рабов вообще, независимо от половой принадлежности¹.

Русская Церковь восприняла соответствующие византийские уста­новления и рассматривала заключение брака между несвободными не только как возможное, но и как необходимое условие их совместной жизни. В поучении неизвестного святителя, вошедшем в состав Ма- карьевских Миней-Четьих, устанавливалось: «Господинъ, аще не оже­нить раба своего, или рабы не дасть за мужь, ведый, яко блудь творить, да отлучится господинъ отъ церкви»^[321][322]. В этом постановлении очевидна параллель с обязательством, налагаемым на родителей юноши или де­вушки, женить или выдать замуж своих детей (см. подробнее ниже).

С другой стороны, рассмотренная норма предполагает, что хозяева могли принуждать своих рабов к заключению брака, не учитывая при этом их волеизъявление. Право господ выдавать замуж или женить сво­их холопов находит подтверждение и в частных актах Северо-Западной Руси. Например, в берестяной грамоте № 402 описывается ситуация, когда госпожа выдала «жонку» за своего холопа: «Поклон о г[оспоже]. Жонку ту дала за своего паро[бка]»^[323].

Особую проблему в историко-правовой науке представляет вопрос о правовом статусе женщины, вступившей в брак с несвободным мужчи­ной, с холопом. Многие исследователи XIX—XX вв. писали, что со вре­мен Русской Правды женщина всегда попадала в холопство по мужу^[324]. Это мнение находило подтверждение и при сопоставительном анализе с аналогичными нормами европейских государств, согласно которым вступление свободной женщины в брак с лицом низшего правового статуса приводило к умалению ее собственной правоспособности^[325]. Со­гласно другой точке зрения до XV в. в соответствии с нормами древне­русского права свободная женщина, выходя замуж за холопа, не приоб­ретала несвободного состояния, сохраняя статус свободного лица^[326].

Действительно, в статье 108 Пространной редакции Русской Прав­ды выделяются три источника обельного холопства, из которых один («поиметь робу без ряду, поиметь ли с рядом, то како ся будеть рядил, на том же стоить») определяет возможность обращения свободного мужчины в холопы в случае его женитьбы на рабе, однако законодате­лем не фиксируется обратная ситуация, когда женщина, выходя замуж за холопа, становилась бы рабой.

Эта трактовка источников холопства существенно отличается от аналогичной нормы Судебника 1497 г. (ст. 66): «по рабе холоп, по хо­лопе раба»¹. Как видно из этой формулировки, похолопление здесь мо­жет быть применено как к мужу рабы, так и к жене холопа. Впрочем, Н.Л. Пушкарева обратила внимание, что изменения, коснувшиеся в конце XV в. правового положения жен холопов, претворялись в жизнь с большим трудом и даже с некоторыми отступлениями. В частности, в записи «О разлучении» (конец XV в.) жене было предоставлено право расторжения брака, если муж скрыл свое холопство, однако аналогич­ное право для мужа источником не предусматривалось^[327][328]. А Судебник 1589 г. (ст. 137) вообще вернулся к установлению Русской Правды по этому вопросу: «А по государеву указу по рабе холоп, а по холопе робы нет»^[329]. Источники новгородского происхождения также подтверждают позицию Е.И. Колычевой и Н.Л. Пушкаревой. Так, в духовной грамоте Остафия Ананьевича (1393 г.) при перечислении челяди жены и дочери холопов во многих случаях названы свободными^[330].

Сложную проблему представляет разрешение вопроса о том, явля­лось ли согласие жениха и невесты, если они находились под властью своих родителей, условием для заключения брака. В византийском брачно-семейном законодательстве принуждение не могло иметь ме­ста при заключении брака, требовалось свободное волеизъявление лиц, вступающих в него. Более того, при совершении венчания изъ­явление согласия вступающими в брак составляло одну из важнейших частей обряда^[331]. В Кормчих книгах прямо предписывалось при заключе­нии брака первым делом выяснить, по своей воле или по принуждению родителей невеста и жених желают сочетаться браком^[332].

С другой стороны, для лиц, не достигших совершеннолетия и находящихся под родительской властью, обязательным условием для вступления в брак являлось согласие родителей или лиц, осу­ществляющих отеческую власть (см., например, гл. 3 4 грани Закона Градского; 2 зачатка 1 главу Судебника Леона царя и Константина и др.)¹. Самовластные сын или дочь, напротив, могли заключать браки, не испрашивая мнения родителей (12 и 15 главы 4 грани За­кона Градского)^[333][334].

Тексты древнерусских законодательных памятников дают основа­ние предполагать, что согласие вступающих в брак также было необ­ходимым условием заключения брачного союза. Например, в Уставе князя Ярослава (ст. 33 Краткой редакции) попытка родителей воспре­пятствовать вступлению детей в брак рассматривается как преступное деяние, подлежащее суду епископа^[335]. Характерно, что именно возмож­ность самоубийства или попытки самоубийства «девки» или «отрока» является основанием для рассмотрения дела в церковном суде, то есть данная норма, устанавливая принцип свободы волеизъявления при вступлении в брак, носила, скорее, рекомендательный характер.

Привлечение материала широко известных на Руси правил св. Ва­силия Великого подтверждает этот вывод. К примеру, согласно 38 пра­вилу, девушка, находящаяся под властью своего отца, при попытке выйти замуж без его разрешения объявлялась блудницей. Даже если ее самовольное решение позднее находило понимание у родителей и она получала от них прощение, это не освобождало ее от церковного нака­зания сроком 3 года^[336]. 42 правило св. Василия вводит такую же норму по отношению к сыну, находящемуся под отеческой властью^[337]. Характер­но, что это правило св. Василия отождествляет сына, находящегося под отеческой властью, и раба, над которым властен господин, — оба они не обладают свободой при заключении брака.

Летописные известия подтверждают рассмотренные нормы. На­пример, в рассказе о сватовстве Владимира I к Рогнеде ключевым мо­ментом является ее отказ вступить в брак: «...и посла ко Рогъволоду Полотьску, глаголя: хочю пояти дьчерь твою собе жене. Онъ же рече

дъчери своей: хочеши ли за Володимера? Она же рече: не хочю розути робичича, но Ярополка хочю»¹.

Среди частных грамот Северо-Западной Руси есть одна берестяная грамота, которую допустимо рассматривать как подтверждение суще­ствовавшего обвитая свободы волеизъявления лиц, вступавших в брак: «...от Микиты ко Ульянице. Поиде за мене. Яз тебе хоцю, а ты мене. А на то послухо Игнато...»^[338][339] Текст грамоты совершенно недвусмыс­ленно указывает на отсутствие всяких посредников при достижении соглашения о браке — и для адресата и для адресанта важно только взаимное согласие.

По Уставу князя Ярослава принуждение родителями к браку рас­сматривалось как подсудное деяние, поскольку могло повлечь за собой самоубийство вступивших в брак вопреки своей воле (ст. 29 Простран­ной редакции)^[340]. Ст. 24 Краткой редакции Устава расширяет толкова­ние этой нормы, прямо указывая на недопустимость принуждения не только по отношению к дочери, но и по отношению к сыну^[341]. Очевид­но, что подобное расширительное толкование имелось в виду и в Про­странной редакции, не будучи прямо зафиксировано; указание же на принуждение к вступлению в брак только дочери вполне соответству­ет казуистичному характеру древнерусского права, отсылая читателя к наиболее частому случаю, к обычной ситуации.

Рассмотренное положение Устава имеет очевидную аналогию в па­мятниках византийского права, но при этом обладает некоторой спец­ификой. Так, 22 глава 4 грани Закона Градского предписывает: «По симъ иже от насъ ныне благочестно оузаконеныи, да в целомудрш пре­бывали сынъ, не боудеть ноудимь от своего отца женитися, аще и под власйю его есть»^[342]. Этой главой подтверждается запрет принуждения к браку, однако при этом указывается условие, что сын должен отли­чаться «целомудренным» образом жизни. В противном случае, то есть в случае, если сын, находящийся под властью отца, «живет блудно», За­кон Градский (гл. 23 4 грани) разрешает принудить его к заключению

брака: «Сынъ, под власйю сын отчею, блудно живыи, да не отречется брака»¹. Можно допустить, что древнерусская церковь столь же снисхо­дительно относилась к фактам принуждения к вступлению в брак, если принуждаемый был известен «блудной» добрачной жизнью. С другой стороны, показательно, что Закон Градский прямо фиксирует принцип свободы волеизъявления и недопущения принуждения, древнерусский же устав не позволяет однозначно трактовать отношение законодателя к институту принуждения.

В связи с этим следует отметить, что, видимо, подобно ст. 33 Крат­кой редакции устава, рассмотренной выше, норма, отраженная в ст. 24, носила рекомендательный характер, сама возможность принуждения не отрицается законодателем, но родителям предписывается относиться со вниманием к волеизъявлению своих детей. С другой стороны, допустимо предположение, что ссылка на самоубийство («а что створить над собою») является здесь не основанием для рассмотрения дела в суде, а указанием на вероятные последствия принуждения родителей. В таком случае само по себе принуждение является достаточным основанием для наложения церковного наказания. Однако свидетельства даже более позднего време­ни позволяют говорить, что в повседневной жизни русского народа всту­пление в брак, как правило, не было свободно от вмешательства родите­лей или иных лиц, обладающих властью^[343][344]. В записках С. Герберштейна и в сочинении Г. Котошихина также имеются недвусмысленные указания на то, что в XVI и XVII веках брак в России осуществлялся по воле родителей, которые не спрашивали согласия своих детей, особенно дочерей.

В летописях нередко встречаются упоминания о том, как женщину выдавали замуж ее родственники (Ярослав выдал свою сестру замуж за Казимира)^[345], либо о том, как старшие члены семейной или родовой организации женили младших (Изяслав привел невесту своему брату Ростиславу)^[346]. В связи с этим можно отметить, что помимо родителей решение о заключении брака могли принимать другие родственники невесты или жениха, осуществлявшие над ними формальную или не­формальную опеку.

Таким образом, институт принуждения в брачно-семейном пра­ве Северо-Западной Руси был тесно связан с функцией социальной

опеки, в связи с чем принуждение носило относительно «мягкий» ха- рактер, соединяя в себе нормативный и рекомендательный элементы. Видимо, помимо родственников «выдавать замуж» или женить своих подопечных могли и лица, выполнявшие функции опеки по другим основаниям, не по кровнородственной близости. Необходимость по­лучения разрешения родителей на вступление в брак в каноническом праве органично уживалась с принципом свободного волеизъявления сторон. При этом есть основания предполагать, что в законодатель­стве постепенно усиливалась тенденция к преобладающему значению воли родителей. Подобно новобрачным, находящимся под отеческой властью или под опекой, разрешение на брак должны были испраши­вать несвободные. Соответственно препятствием к заключению бра­ка могла являться воля хозяев несвободных, либо родителей жениха и невесты.

2.3. Отношения родства

Запрещение заключения брака между близкими родственниками, несомненно, восходит как к собственно восточнославянским право­вым обычаям, так и к христианской традиции¹. Ограничения, налагае­мые кровным родством, могли иметь весьма широкие границы — на­пример Эклога и Прохирон запрещали соединять браком не только двоюродных братьев и сестер, но и детей их^[347][348].

На отношения свойства также налагались широкие запреты: соглас­но постановлениям Шестого Вселенского собора (691 г.) не должны были вступать в брак отец и сын с матерью и дочерью, отец и сын с дву­мя сестрами, мать и дочь с двумя братьями, два брата с двумя сестрами; собор 997 г. запретил вступать в брак двум братьям с двумя двоюродны­ми сестрами, а также двум двоюродным братьям с двумя сестрами, дяде и племяннику с двумя сестрами, а также двум братьям с теткой и пле­мянницей^[349]. Эти постановления основывались на известном правиле Василия Великого, который повелел при заключении брака смотреть

на наименования родства и не допускать их смешения¹. По мнению Собора, именно нелепое смешение имен в данном случае лучше всего доказывает беззаконность брака.

Основываясь на таких рассуждениях, каноническое право выделяло пять видов родственных отношений, состояние в которых могло яв­ляться — в зависимости от степени родства — препятствием к заклю­чению брака^[350][351]:

1) «от крове» — кровные родственники, браки среди которых воспре­щались до 7-й степени включительно;

2) «от двородных» — то есть круг родства, определяемый соединением в браке двух родовых коллективов — мужа и жены («двуродные — исхо­дящие от родства мужа и от родства жены»). В этой группе запрещение на брачные связи распространялось до 7-й степени включительно, но существовали исключения для 6-й и 7-й степеней родства^[352];

3) «от треродных» — помимо родственников обоих супругов в эту группу включались родственники жены брата жены. Браки запрещались в первой степени;

4) «от святаго крещения» — браки между духовными родственниками воспрещались до 7-й степени включительно;

5) «от усыновления» — отношения усыновления уподоблялись кровному родству, в связи с чем и в этой группе действовал тот же запрет на брачные связи до 7-й степени включительно.

Грань Закона Градского «О возбраненых брацехъ» определяет три вида родства, которые, скорее, следует рассматривать как линии род­ства:

1) «восходящее» — «родившие нас», то есть отец, мать, дед, бабка и т.д.;

2) «нисходящее» — «от нас родившиеся», то есть дети, внуки и т.д.;

3) «соущее от бока» (боковое) — не восходящие и не нисходящие, но те, что имеют «общий с нами корень», общее происхождение (брат, сестра, стрый, тетка и др.)^[353].

Этот же памятник устанавливал и порядок исчисления степеней по принципу «сколько рождений, столько и степеней»^[354].

Определение пяти видов родства, приведенное выше, принадлежит относительно позднему времени (глава «О тайне супружества» была включена в текст Кормчих книг только в XVII в.). В памятниках древне­русского права такое деление видов родства не встречается. Более того, в источниках права XVII в. обычно дается несколько иная классифика­ция видов родства. Например, в соборных статьях 1667 г. среди дел Па­триаршего разряда значилось: «О розводе, кто женится въ родстве, или вь крестномъ братстве, или вь кумовстве, или вь сватовстве неправилно»¹. В приведенном отрывке определенно выделяются четыре вида отноше­ний, наличие которых может привести к невозможности заключения брака: 1) родство, 2) крестное братство, 3) кумовство, 4) сватовство.

Как видно, используется иная терминология, кроме того:

1) духовное родство в соборных статьях представлено двумя различными видами родства — «крестным братством» и «кумовством». Под пер­вым следует полагать отношения между крестниками одних и тех же восприемников, под «кумовством» — отношения между кумами;

2) двухродное и трехродное родство в этом тексте обозначено одним термином — «сватовство». Важную часть свадебного обряда занимало общение со сватами — родственниками вступающих в брак сторон. В связи с этим и отношения между членами двух (или трех и более) родовых коллективов, породнившихся в результате вступления в брак их представителей, в отечественном праве получили название «сватовство». В тексте Кормчих книг «О возбраненных женитьбах» свойство непосредственно отождествляется со сватовством: «Прихо­дить же и приближешемъ лицъ отъ брака намъ свойство составлено, сродства по крове кроме, еже есть сватство, якоже се: тесть, теща, шуринъ, свесть и техъ близоцы»^[355][356];

3) не упомянуто родство, происходящее из усыновления. Надо думать, оно не игнорируется, но подразумевается как составная часть родства вообще, поскольку отношения усыновления воспроизводят отноше­ния естественного кровного родства.

Древнерусские источники брачно-семейного права обнаруживают представление о видах родства, еще более далекое от «классической» схемы, данной в 50-й главе печатной Кормчей книги.

Статья 9 Устава князя Владимира Святославича среди дел, подлежа­щих церковному суду, указывает на два вида отношений, состояние в которых является препятствием для вступления в брак: «в племени или в сватьстве поимуться»¹. Очевидно, что под «племенем» в данном слу­чае имеется в виду и близкое (например, 1-й, 2-й, 3-й степени), и более отдаленное родство (например, 5-й или 6-й степени). «Сватьство» как система отношений, возникающая в результате соединения представи­телей двух семейно-родовых коллективов, оформляемого «свадьбой», несомненно, существовала и в дохристианский период.

Термин «свойство» («узочьство») в древнерусских источниках имел значительно меньшее распространение, встречаясь преимущественно в памятниках церковного происхождения. Например, в церковном пра­виле митрополита Иоанна II, грека по происхождению, читаем: «А еже (3) ее брата чада поимають, аще и внешний законъ повелеваеть, но и симъ дасться епитемья, полезное церкви и верными. Иже со (2)ю брата чадою совокупляеться, аще не послушають розно разитися, въ сверше- ное отлучаться осуженье. Такоже и взочьство сборный свитокъ блаже­наго патриарха о Господе Сисинья образуеть и повелеваеть: братома (2) ма две брата чаде первое не совокуплятися, ни паки же сихъ оуставы преступающе, и въ свершеное отлученье вложити»^[357][358]. Показательно, что в ответ митрополита Иоанна II включены гораздо более широкие запреты, нежели те, которые были упомянуты в княжеских уставах XI в. — даже на брак между родственниками в восьмой степени.

Кровосмесительные связи, которые в Уставе князя Ярослава рас­сматриваются в числе виновных деяний, можно обобщить в виде сле­дующей таблицы.

Сопоставление норм Краткой и Пространной редакций Устава князя Ярослава позволяет выявить запреты, которые рассматривались древнерусским законодательством в качестве приоритетных. Я. И. Ща­пов, специально исследовавший денежный счет Краткой и Простран­ной редакций Устава, определил, что ставка в 40 гривен кун, которая в Пространной редакции является самой высокой ставкой штрафа, со­ответствует 100 гривнам Краткой редакции^[359]. Соответственно при сле-

Таблица 1

Запреты на брачно-сексуальные отношения между родственниками по Краткой и Пространной редакциям Устава князя Ярослава

дующем ниже рассмотрении отдельных статей Устава наиболее тяжкие преступления будут выделяться по критерию тяжести наказания.

С другой стороны, анализ материала табл. 1 позволяет среди указан­ных родственных отношений выявить несколько видов родства:

1) кумовство;

2) кровное родство;

3) сватовство («сватьство» или свойство);

4) родство из усыновления.

Иными словами, положения Устава князя Владимира Святославича здесь дополняются еще двумя видами родства — кумовством и усынов­лением, что, несомненно, связано с постепенным распространением христианства и обряда крещения. Интересно, что нормы Устава князя Ярослава о воспрещении брачно-сексуальных отношений между близ­кими родственниками и свойственниками формально имеют прямую аналогию в главах 18 и 20 книги Левит, однако статьи древнерусского памятника свободны от постулата «мерзости» половых отношений, ко­торый наполняет соответствующие статьи ветхозаветного текста.

Как уже было отмечено, на первое место по тяжести Устав ставит связи между кровными родственниками в первой и второй степени. Возможные инокультурные источники этой нормы определяют весьма суровое наказание за инцест брата и сестры. Так, в 20 главе книги Левит Моисеева Пятикнижия виновные в блудодеянии брат и сестра наказы­вались смертью¹. Закон Судный людем (ст. 14) предписывает разлучить «кровь месящих» и не указывает иного наказания^[360][361], но надо полагать, что для этого вида преступлений наказание было сопоставимо с санк­цией за блуд духовных родственников, которым «урезали» носы (ст.ст. 8 и 9)^[362]. Запрет на кровосмесительную связь брата и сестры устанавливал­ся в 67-м правиле св. Василия Великого^[363]. Толкование к упомянутому правилу Василия Великого соотносит санкцию за кровосмешение род­ных (происходящих от одного отца и одной матери) брата и сестры с наказанием за умышленное убийство, определяя срок его в 20 лет. Если же согрешившие происходят от одной матери, но разных отцов, либо, напротив, от одного отца, но разных матерей, срок наказания суще­ственно снижается, составляя 12 лет^[364]. 75-е правило св. Василия Вели­кого подробнее определяло наказание за сожительство брата и сестры по отцу или по матери: первым и необходимым условием являлся раз­рыв беззаконных отношений, после чего на виновных налагается 12- летняя епитимия^[365].

Видимо, проблема кровосмесительных связей братьев и сестер не являлась острой для восточнославянской правовой традиции, в связи с чем и наказание за этот состав преступного деяния в Уста­ве определяется относительно мягкое. В литературе принято мне­ние, что под «казнью по закону» следует понимать не установле­ния Ветхого завета, Закона Судного людем или других источников иностранного происхождения, а церковное покаяние. Кроме того, вполне вероятно, что это церковное наказание в древнерусской пра­вовой традиции было смягчено. Основание для такого предположе­ния можно усмотреть в «Заповеди святых отець ко исповедающимся сыном и дщерем» митрополита Георгия (1072—1073) — в этом памят­нике вместо зафиксированной Василием Великим нормы наказания вводится значительно более мягкая: «Мы же 3 лета камкати же не повелеваем, но сухо ясти 12 час, и поклоны на день 500, аще ли об­ленится — 15 лет творить»¹.

Незаконнорожденные дети, согласно нормам канонического права, также включались в систему кровнородственных отношений и соот­ветствующих запретов. В частности, 1 глава 7 грани Закона Градского запрещала брачно-сексуальные контакты между мужчиной и его доче­рью от «блуда» (в том числе и от «блуда» с рабыней), глава 17 — между мужчиной, рожденным в законном браке, и его сестрой, рожденной от «блуда»^[366][367].

Следующая статья — о запрещении брачных связей в кругу «ближ­него рода». При сравнении норм Устава князя Ярослава и норм ис­точников права византийского происхождения видно, что последние уделяют значительное внимание исчислению степеней родства и обо­снованию запретов брачно-сексуальных связей между лицами, состо­ящими в определенных степенях родства. Устав ограничивается упо­минанием запретов на связи между родственниками первой-третьей степени родства, при этом перечень родственников, браки между ко­торыми воспрещаются, явно не исчерпывающий. Объяснение такой ситуации может быть различным:

1) во-первых, возможно, что Устав, определяя некоторые случаи недо­зволенных браков, отсылает тем самым к более общему источнику канонического права — к Кормчим книгам. Этому предположению

противоречит доказанное в исследовательской литературе утверж- дение, что санкции, вводившиеся Уставом за недозволенные браки, существенно отличаются от аналогичных норм Кормчих;

2) во-вторых, вероятно, что составители Устава, стремясь упростить нормы канонического права для населения, еще весьма далекого от христианства, сознательно ограничили перечень «запрещенных» степеней родства наиболее близкими родственными отношениями. С последним предположением согласуются и известные летописные свидетельства о частых нарушениях запретов на заключение браков не только в 6—7-й степенях родства или свойства, но и даже в 4—5-й. Ко­нечно, летописи донесли до нас преимущественно сведения о браках лиц княжеского достоинства, в среде которых браки носили ярко вы­раженный политический характер, в связи с чем и нарушения запретов могли быть вызваны именно политическими мотивами. Однако рас­пространенность этих нарушений сама по себе наглядно характеризует особенности восприятия канонических запретов даже в среде образо­ванного класса, знакомого с византийской культурой. Нарушения осо­бенно часто касались 7-й и 6-й степеней родства. Например, Всеволод Давидович, правнук Ярослава Мудрого, был женат на Агафье, дочери Мономаха, своей родственнице в 6-й степени; в 1113 г. Роман Владими­рович (сын Владимира Мономаха) женился на дочери Володаря (прав­нука Ярослава Мудрого); в 1144 г. был заключен брак внучки Мономаха и Владимира Давидовича Черниговского; сын Святополка II (Михаи­ла) Ярослав был женат на дочери Мстислава, сына Владимира Моно­маха¹, и др.

В княжеской среде нарушались запреты на браки между лицами, со­стоящими в еще более близких степенях свойства. Например, Изяслав Ярославич женился на сестре Казимира Польского, несмотря на то, что его родная тетка была замужем за этим королем, то есть они состояли в 5-й степени свойства^[368][369]; Георгий Всеволодович женил родного племян­ника Василька на дочери своего шурина Михаила (6-я степень)^[370]. О том, насколько распространены были нарушения канонических запретов не только на браки в 6-й степени, но и в 4-й и 5-й, могут свидетельствовать

обвинения, выдвинутые против митрополита Петра, который разрешал венчать лиц, состоящих в 4—5-ых степенях родства¹.

Наконец, свидетельства иностранцев о России даже более позднего времени — XVI в. — показывают ту же картину пренебржения канони­ческими правилами о запретах по родству. Так, Сигизмунд Герберштейн называет 4-ю степень родства или свойства в качестве максимальной при установлении ограничений на вступление в брак^[371][372].

Нормы Устава князя Ярослава с ясностью свидетельствуют, что древнерусское брачно-семейное право запрещало браки в 1—4-й степе­нях, запреты на браки между родственниками в других степенях — от 5-й до 8-й — не относились к числу четко определенных, и, видимо, в разных регионах русских земель к ним существовали различные под­ходы. Упрощенный подход к исчислению степеней, состояние в кото­рых является основанием для недопущения брака, заметен и в других памятниках древнерусского права. Например, «Устав о браках», из­вестный только по Кормчим софийской редакции и по спискам Ме­рила Праведного, так формулирует ограничения: «Тако есть право уне поимания: брата два — то две колене; дети тою — то [4]е колено: дотоле нелзе поиматися. Вноучи тою — [6] колено: не лзе же. [7]е колено и [8]е, то оуже достойно поиматися»^[373]. Весьма показательно, что в этом тексте сначала сформулирован запрет на 2-ю и 4-ю степень и лишь затем, от­дельно от первого — запрет на «6-е колено». Видимо, первый запрет носил обязательный характер, второй — не столь жестко поддерживал­ся и соблюдался.

К числу наиболее тяжких прегрешений наряду с брачно-сексу­альными связями кровных родственников Устав относит блуд свекра со снохой. Снохачество — то есть сожительство свекра со снохой — во многих регионах России сохранилось до очень позднего времени и от­мечалось этнографами даже в XX в.^[374] Как потенциальный источник со­циальных конфликтов этот институт должен был вызывать присталь­ное внимание и церковных, и светских властей, однако норма ст. 19

(22-й в Пространной редакции) могла иметь связь и с византийской правовой традицией. Так, 76-е правило св. Василия Великого за недо­зволенную связь свекра со снохой устанавливало то же наказание, что и за «смешение» брата и сестры, происходящих от одного отца или от одной матери¹. В Уставе князя Ярослава аналогичным образом оба вида преступных деяний наказываются одинаково.

В связи с рассматриваемой нормой значительный интерес пред­ставляет ст. 21 Краткой редакции (25-я Пространной), которой уста­навливается наказание за блуд с женой брата. Штраф в этом случае су­щественно ниже, хотя речь идет о том же нарушении запрета на связи свойственников. Из этнографических наблюдений известно, что в кре­стьянской среде был распространен снисходительный взгляд на блуд одного брата с женой другого, само деяние определялось не как «грех», а как «баловство». Возможно, что именно такими воззрениями на рас­сматриваемый состав преступного деяния определялся и подход автора Устава. Пожалуй, только снисходительным отношениям к внебрачным связям деверей и ятровей в рамках большой патриархальной семьи можно объяснить столь существенную разницу между штрафом за этот состав преступления и штрафом за блуд двух братьев с одной женщи­ной, не являющейся женой ни одному из них (ст. 23 Краткой редакции и ст. 27 Пространной редакции).

Норму ст. 20 вряд ли следует рассматривать как санкцию за наруше­ние моногамной модели брака^[375][376]. В текстах византийского происхожде­ния, когда речь идет о запрещении брачно-сексуальных связей «с дву­мя сестрами», всегда подразумевается запрет вступать в брак с сестрой жены после смерти последней или после развода с нею. В частности, 78-е правило св. Василия Великого запрещает мужчине вступать в брак с двумя сестрами, однако норма сформулирована значительно про­страннее, нежели норма Устава, и в ней оговаривается, что брак с каж­дой из сестер совершается в разное время и со второй — после смерти первой^[377]. 86-е правило прямо указывает, что такое сожительство не мо­жет являться браком^[378].

Видимо, и Устав регулирует в этом случае именно запрет на заключе­ние брака между двухродными родственниками. Извлечения из 4-й кни­ги Константина Гарменопула показывают, что двухродное родство явля­

лось основанием для запрета брачных связей даже после расторжения брака — в частности, не допускался брак с дочерью бывшей жены, ро­дившейся от другого мужчины после расторжения первого брака¹.

Кроме рассмотренного случая, предусмотренного Уставом, древ­нерусское право знало запреты на вступление в брак с двумя сестрами двум братьям — родным или двоюродным. Например, «Устав о браках» запрещает вступать в брак с двумя сестрами:

1) двум двоюродным братьям;

2) дяде и племяннику^[379][380].

Однако этот же памятник разрешает внукам родных братьев всту­пление в брак с двумя сестрами от «иного рода»^[381].

Византийское право предусматривало за сожительство пасынка с ма­чехой (79-е правило св. Василия Великого) те же правовые последствия, что и за блуд брата с сестрой или свекра со снохою^[382]. Однако в этом от­ношении Устав князя Ярослава не обнаруживает никакой преемствен­ности с византийским каноническим правом и 22-я статья Краткой ре­дакции назначает за этот вид преступного деяния ту же «облегченную» ставку штрафа, что и за брачно-сексуальные связи свойственников. Точно такое же наказание предусматривает ст. 24 Пространной редак­ции за связь отчима с падчерицей. Однако другая — тоже отсутствую­щая в Краткой редакции статья (28-я), позволяет установить, что зако­нодатель четко разграничивает родство по закону и родство по крови: кровосмесительная связь отца и дочери, в отличие от связи отчима с падчерицей, наказывается полной «вирной» (ставка в 40 гривен соот­ветствует штрафу за убийство по Русской Правде — «вире») ставкой.

Высоким штрафом Устав князя Ярослава Краткой редакции на­казывает блуд кума с кумою. Кумовство, как отмечается в литературе, значительно более широкое понятие, нежели использующийся в кано­ническом праве термин «духовное родство», оно включает в себя целую систему взаимоотношений охваченных этой связью лиц^[383]. Представле­

ние о необходимости двух восприемников первоначально появилось в народной среде по аналогии с парой плотских родителей и затем по­влияло на церковный обряд. Однако каноническое право требовало присутствия лишь одного восприемника — либо мужского, либо жен­ского пола. Пол восприемника, видимо, определялся по полу крестни­ка. Так, в Поучении митрополита Фотия (до 1431 г.) встречаем такое предписание о приглашении крестных: «А егда же крещеше творите, кумъ бы быль одинъ у мужеска полу, а у женьска полу кума едина, а по два бы кума не было»¹.

Судя по древнейшим древнерусским источникам семейного права, первоначально, в пору своего утверждения на языческой Руси право­славная церковь практиковала гибкое отношение к традиционным обычаям и нормам поведения славян. В частности, церковными ие­рархами был воспринят и не опровергался порядок крещения ребенка двумя «кумами», нередко разного пола^[384][385].

В последующее время, в XIV—XV вв., церковь, ссылаясь на кано­нические установления, безуспешно пыталась противостоять практике «кумовства», утверждая, что крестить должен один человек, а не двое разного пола^[386]. В тексте памятников канонического права, непосред­ственно относящихся к Северо-Западной Руси, встречаются анало­гичные запрещения и рекомендации^[387]. Стоглав в середине XVI в. вновь обращается к той же проблеме, подчеркивая, что до сих пор («преже сего») существует обычай приглашать двух или более кумов^[388]. И в XVIII, и в XIX в. официальные церковные власти продолжали безуспешно настаивать на участии в обряде крещения только одного восприемни­ка, однако при этом были вынуждены рекомендовать практическим работникам — приходским священникам не противиться допущению второго восприемника. Например, в руководстве для священнослужи­телей начала XX в. необходимость компромиссного варианта оформ­

ления таинства крещения объяснялось тем, что «делается это оттого, что устранение священником другого восприемника может возбудить ропот»¹.

Народная правовая традиция значительно более строго, нежели официальная православная церковь, запрещала сексуальные отноше­ния между крестными родителями и крестниками, а также между ку­мами^[389][390]. Показательно, что позиция православной церкви кардинально расходилась с широко распространенными народными представления­ми. Так, «Памятная книжка для духовенства» в ответах на вопросы свя­щеннослужителей перечисляла категории лиц, браки между которыми церковное право дозволяет:

1) между женихом и невестой, имеющими общих восприемников;

2) между восприемником и восприемницей;

3) между крестным отцом и его крестной дочерью;

4) между детьми восприемников и самим воспринятым (между крестными братьями и сестрами)^[391].

Народные правовые обычаи, напротив, воспрещали все указанные виды брачных союзов^[392]. В этнографической литературе указывается, что крестьяне считали самыми тяжкими грешниками из кровосмесителей кума с кумою, сына с матерью, брата с сестрой и по этому поводу гово­рили: «Сделай грех с матерью, сестрой и кумой и будешь богат», то есть совершить блуд с этими родственниками — это значит продать душу дьяволу^[393].

Не случайно поэтому, что Устав князя Ярослава открывает раздел о санкциях за половые отношения в кругу кровных родственников, духовных родственников и свойственников со статьи, определяющей наказания за связь кума и кумы (ст. 12 Краткой редакции и ст. 13 Про­странной) и ничего не говорит о запрете браков между другими кате­

гориями духовных родственников. В этом положении Устава также можно усмотреть близость законодательного памятника к народной правовой традиции.

По Закону Судному людем (глава 7) куму и куме, уличенным в блу­де, отрезали носы и подвергали епитимии в виде 15-летнего поста¹. Церковное наказание в этом случае определяется как за прелюбодея­ние (в два раза выше, чем за блуд) и сопоставимо с нормой о наказании за блуд монашествующих лиц^[394][395]. Как уже отмечалось выше, на Руси не применялись чрезвычайно жестокие византийские наказания, близкие к ветхозаветной традиции, а потому нет никаких оснований полагать, что церковное покаяние составляло столь длительный срок (не говоря уже о членовредительстве в виде отрезания носа).

Видимо, значение светской санкции в данном случае имел штраф в сумме одной гривны золота (или двенадцати гривен), однако она долж­на была дополняться церковным наказанием. Действительно, источ­ники канонического права древнерусского происхождения предписы­вают за связь кума с кумою налагать 15-летнюю епитимью, состоявшую в отлучении от церкви^[396]. Устав князя Ярослава дополняет канонические установления о епитимии взысканием штрафа, при этом отношения духовного родства — судя по ставке штрафа (1 гривна золота соот­ветствовала 60 гривнам кун или 15 гривнам серебра) — сближались со свойством, а не с кровным родством.

Таким образом, в Древней Руси, как и у многих других народов, цер­ковный обряд крещения приобрел этническую специфику. Некоторые установления церкви, касавшиеся духовного родства, органично вош­ли в народный быт и приняли силу обычая, влияя в свою очередь на ка­ноническое право, другие вступили в противоречие с традиционными обычаями и потребностями реальной жизни и были отменены. Под­водя итог правовому регулированию запретов на брачно-сексуальные связи родственников, следует отметить, что Устав князя Ярослава вы­сокой ставкой штрафа наказывает вступление в брачные отношения кровных родственников — как в восходящей и нисходящей линии, так и в боковой (1—4-й степеней родства). Кроме того, сурово наказывается снохачество и блуд кума с кумой. Напротив, «облегченным» штрафом

(30—40 гривен в Краткой редакции и 12 гривен в Пространной) нака­зываются случаи вступления в брачно-сексуальные отношения свой­ственников, а также усыновителей и усыновленных лиц. Особняком стоит ст. 23 Краткой редакции, однозначная трактовка которой пока что невозможна.

2.4. Иные отношения, препятствующие заключению брака

Согласно византийскому законодательству лицо, желающее всту­пить в брак, не должно было состоять в определенных отношениях. Прежде всего, в соответствии с моногамным характером брака никто, состоящий в браке, не мог вступить в другой, пока первый не будет прекращен в законном порядке¹.

Христианская церковь рассматривала брак как союз, заключаемый на всю жизнь, и отрицательно относилась к повторному вступлению в брак. В текстах Нового завета неоднократно встречается прямой за­прет повторного вступления в брак: «А вступившим в брак не я повеле­ваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, — Если же разведется, то должна оставаться безбрачною, или примириться с мужем своим, — и мужу не оставлять жены своей»^[397][398], а также запрет в форме рекомендации: «Соединен ли ты с женою? не ищи развода. Остался ли без жены? не ищи жены»^[399]. Как правило, требование о недопустимости вступления во второй брак более твердо и последовательно применялось к женщи­нам: «Жена связана законом, доколе жив муж ее; если же муж ее умрет, свободна выйти, за кого хочет, только в Господе. Но она блаженнее, если останется так, по моему совету...»^[400]

По византийскому законодательству строго преследовалось всту­пление в брак вдов старше шестидесяти лет, получающих содержа­ние от церкви, — они лишались попечения и лишались возможности приобщаться святых таинств^[401]. На вдов, которым еще не исполнилось 60 лет, и вдовцов налагались сравнительно мягкие наказания, установ­ленные вообще для вступающих во второй брак^[402].

Византийское каноническое право дозволяло второй и третий браки, хотя и налагало за них церковное покаяние, однако резко вы­ступало против четвертого брака, приравнивая его к незаконному сожитию и блуду. Императрица Ирина впервые издала новеллу, на­правленную к запрещению третьего брака¹. Василий Македонянин не только подтвердил Церковные правила против второго и третьего браков, но и решительно запретил четвертый брак^[403][404]. Лев VI опреде­лил для вступивших в третий брак наказания, которые предусматри­вались церковными правилами. Однако тот же Лев VI для законного оформления своей связи с матерью наследника престола — будуще­го Константина VII — настоял на заключении четвертого брака, по­средством чего вызвал длительную смуту в церковных кругах^[405]. На­конец, в 920 г. при Константине VII было издано постановление, которым не только был запрещен четвертый брак, но и третий для лиц, возраст которых превышал 40 лет и у которых уже были дети от прежнего брака.

Препятствием для вступления в брак могла являться также невер­ность жены, явившаяся причиной расторжения прежнего брака, — на это условие указывают как канонические, так и светские постановле­ния. Номоканон патриарха Фотия включал в себя установление Юсти­ниана от 541 г., согласно которому «женщину, уличенную в прелюбо­деянии, по надлежащем телесном наказании, отсылать в монастырь.... Если же в течение этого времени муж не возьмет ее к себе или умрет, прежде чем возьмет ее, то она постригается в монахини»^[406]. 24-я глава 7-й грани Закона Градского также предусматривает, что никто не имеет права вступить в брак с женщиной, виновность которой в прелюбодея­нии доказана^[407].

Неверность мужа, если она не подразумевала наличие еще и другого вида преступления (например, adulterium — преступную связь с замуж­ней или stuprum — преступную связь со свободнорожденной незамуж­нею, честно жившей женщиной), первоначально вообще не наказыва­лась. Только в Эклоге и Прохироне появляется предписание различать,

женатый или неженатый обвиняется в блуде¹. Относительно возмож­ности повторного вступления в брак виновного в прелюбодеянии мужа никаких ограничений не предусматривалось.

В византийском брачно-семейном праве существовал заимство­ванный из римского права запрет вступления в новый брак женщи­ны до истечения года после смерти ее прежнего мужа^[408][409]. В «Новых заповедях Юстиниана царя» предписывалось, что даже после полу­чения достаточных свидетельств смерти ее мужа лишь по истечении одного года она может вступить в брак, не подвергаясь за это осуж­дению или наказанию^[410]. Аналогичное требование зафиксировано в 4-й главе 6-й грани, в 26-й главе 7-й грани, в 17-й главе 11-й грани Закона Градского^[411].

Важным ограничением являлось запрещение вступать в брак кли­рикам и монашествующим. Несмотря на имевшие место попытки до­пустить изъятия из этого правила, Шестой Вселенский собор (691 г.) подтвердил, что все клирики за исключением «чтецов и певцов» долж­ны придерживаться безбрачия^[412], а затем данная норма была подтверж­дена законами светской власти^[413].

Древнерусские памятники канонического права также отрицатель­но относились к повторному браку, особенно к третьему и четверто­му. При поставлении духовных лиц строго предписывалось следить, чтобы кандидат не состоял во втором или третьем браке^[414]. Митрополит Фотий, ссылаясь на Григория Великого, давал следующую характери­стику повторных брачных союзов: «первый, рече, бракь — законъ, вто- рый — прощеше, трети! — законопреступлеше, четвертый — нечеспе: понеже свиньское есть жийе»^[415].

Второй брак, судя по древнерусским памятникам, запрещалось вен­чать — ритуал венчания заменялся чтением молитвы при соединении вступающих в брак^[416]. Кроме того, за вступление во второй брак налага­

лась епитимья, которая, согласно 4-му правилу св. Василия Великого, составляла один или два года¹.

Третий брак вызывал гораздо более резкое осуждение церкви. На­пример, прямо признает третий брак незаконным и требует его рас­торжения церковное правило митрополита Иоанна II (1080—1089 гг)^[417][418]. Епитимья для троеженца здесь включена в состав нормы латентно, подразумевается ссылка на канонические правила, акцент же сделан на полном запрещении третьего брака, так что духовное лицо, благо­словившее такой брачный союз, лишается своего сана. В Поучении митрополита Петра (1308—1326 гг.) также указывается на незаконность как четвертого, так и третьего брака^[419].

Позднее отношение русской православной церкви к третьему браку смягчилось. Так, митрополит Киприан в своих ответах игумену Афа­насию допускает возможность заключения третьего брака^[420]. В данном случае важно отметить, что возможность третьего брака допускается и для мужчины, и для женщины («аще или мужь или жена»), при этом митрополит указывает на несколько причин, на основании которых может быть допущен такой союз:

1) «аще кто отъ нихъ младь есть» — здесь вводится различение субъ­ектов по возрасту на «молодых» и «старых», при этом претензии первых на вступление в третий брак являются обоснованными, а последних — нет. Иными словами, лица, возраст которых соот­ветствует активному репродуктивному периоду, но которые тем не менее по каким-то причинам не состоят в браке, имеют право на за­ключение осуждаемого церковью третьего брачного союза — чтобы естественное половое влечение было соединено с законной формой сожительства;

2) «слабость плотскую не можетъ удержати» — это условие, видимо, следует трактовать как дополнение первого основания (вновь речь идет о естественном, не поддающиеся контролю половом влечении, являющемся атрибутом молодости);

3) «отъ предварившихъ браковь чяда не быша» — здесь устанавливается возможность вступления в третий брак лиц, не имевших детей от двух предыдущих союзов.

Таким образом, митрополит Киприан установил фактически два основания для заключения третьего брака: молодость и отсутствие детей от предыдущих браков. Очевидно, что это установление митрополита Киприана основывается на уже упомянутом постановлении Констан­тина VII, согласно которому третий брак воспрещался для лиц, возраст которых превышал 40 лет и у которых уже были дети от прежнего бра­ка. Вполне логично допустить, что именно 40 лет являлись возрастной границей между разрядами «молодых» и «старых», имевшими различ­ные права при заключении брака. С другой стороны, вполне вероятно и допущение, что Киприан сознательно не указал пределы «младости», оставив разрешение каждого конкретного случая на усмотрение при­ходского священника. Это предположение также согласуется с пред­ставлением о большей гибкости русской системы канонического права в сравнении с византийской.

Митрополит Киприан оговаривается, что возможна ситуация, когда в третий брак вступают без венчания и, соответственно, без санкции церковных властей¹. Наказание в этом случае такое же — три года от­лучения от причастия с возможным смягчением на один год — однако наряду с этим глава русской церкви не упускает случая еще раз указать на недопустимость нецерковных брачных союзов: находящимся в та­ком невенчанном браке предлагается на выбор либо венчаться, то есть заключить законный с точки зрения церкви (хотя и третий) брак, либо «разлучиться», а до выполнения этих условий оба супруга отлучаются от церкви.

Практически те же установления о третьем браке повторяет митро­полит Фотий в своих Посланиях в Новгород и Псков^[421][422]. Впрочем, тот же митрополит Фотий в своем более позднем Поучении (до 1431 г.), говоря о наказании для вступивших в третий брак, предписывает не снимать его, пока супруги не расторгнут «незаконный» брак^[423].

Митрополит Фотий, в отличие от Киприана, упомянув те же два основания для заключения брака — молодость и отсутствие де­тей — объединяет их в одно условие: если кто-то будет молод и при этом детей у него не будет ни от первого брака, ни от второго («аще кто

будетъ младь, а детей не будетъ у него»). Впрочем, несмотря на сти­листически выраженную попытку объединения этих двух оснований, в установлении самого Фотия они столь же ясно прослеживаются, как и у Киприана.

Наказание, которое назначается в Послании митрополита Фотия, значительно большее, нежели у Киприана — пять лет отлучения от церкви вместо трех. В Послании Фотия оговаривается возможность смягчения налагаемого церковного покаяния, в случае если вступив­шее в третий брак лицо искренне раскаивается, выдерживает пост, от­личается усердием в посещении церкви и раздаче милостыни¹. Решение вопроса о смягчении санкции отводится духовному отцу понесшего на­казание лица, однако это решение носит рекомендательный характер и окончательно утверждается уже архиепископом. Смягченное наказа­ние составляло три года — то есть соответствовало санкции, предусмо­тренной Киприаном, как максимальной епитимьи.

То же наказание — отлучение от церкви — использовалось для при­нуждения состоящих в четвертом браке к его расторжению, при этом, как явствует из Послания митрополита Фотия в Новгород, в четвертом, незаконном, браке могли в это время состоять как мужчины, так и жен­щины^[424][425]. В другом Послании митрополита Фотия — уже не в Новгород, а во Псков — санкция за вступление в четвертый брак регламентиру­ется подробнее: «въ церковь не входить четыре лета, по четвертомъ же лете входить вь церковь, божественаго же причащенia не пршмаеть до 18 летъ, ни доры, ни Богородицина хлеба»^[426]. Это наказание соотносимо с санкцией, установленной тем же митрополитом для лица, убившего своего противника на поединке^[427].

В Стоглав также была включена норма о наложении церковного на­казания на вступивших во второй и третий брак и о запрещении четвер­того^[428]. Наказание в случае четвертого брака составляло 4 года отлучения от церкви и затем 10 лет недопущения до обряда причастия.

Один из княжеских церковных уставов — Устав великого князя Все­волода — сохранил уникальные сведения об особенностях правового регулирования проблемы третьего и четвертого брака на северо-западе Руси, в новгородских землях. С этой проблемой косвенно связаны до­полнительные статьи «О прелюбодейной части», которые изменяли принятый порядок наследования детей от третьей и четвертой жены. Законодатель включает в текст ст. 1 личное наблюдение, свидетель­ствующее о степени его возмущения существующим порядком насле­дования детей от разных браков, очевидно входящим в противоречие с каноническими установлениями: «И аз сам видех тяжю промежю пер­вую женою и детей с третьего женою и с детьми, и с четвертою женою и с детьми»¹. Рассматриваемый устав отражает попытки княжеской власти и высших церковных иерархов утвердить норму о незаконности третьего и четвертого брака. Статья 1 дополнительных статей называ­ет эти браки прелюбодеянием и подчеркивает, что они лишены боже­ственного благословения: «...занеже прелюбодейнии, а не благослове­нии богом»^[429][430].

В связи с этим следует обратить внимание на мнение Н.Л. Пушкаре­вой, которая отмечала, правда, без ссылки на устав князя Всеволода, что в феодальных республиках, в отличие от других русских земель, «был разрешен и третий брак». При этом она оговаривается, что «если брак заключался в четвертый раз, четвероженца немедленно «разлоучали» и лишали причастия»^[431]. Из текста устава князя Всеволода с ясностью сле­дует, что длительное время — в период до XV в. — на северо-западе Руси в качестве законных признавались не только третий, но и четвертый браки. Послание митрополита Фотия с указанием санкций за вступле­ние в четвертый брачный союз, на которое ссылается Н.Л. Пушкарева, скорее может являться доказательством распространения четвертого брака как законного и попыток общерусской митрополии ввести за­прет на него.

Таким образом, даже в XIV в. принятое в христианской церкви по­ложение о незаконном характере третьего и четвертого брака фактиче­ски не было воспринято, не действовало в Новгороде и вообще в землях Северо-Западной Руси. И третий, и четвертый браки рассматривались правовым обычаем в качестве столь же законных, как первый и второй, а дети от них соответственно имели равные наследственные права.

Однако в XIV в. усилилось давление со стороны официальной церкви с целью добиться признания четвертого (а в некоторых случаях — и тре­тьего) брака незаконным.

Несмотря на ясно выраженное отношение Церкви к повторному вступлению в брак, в жизни широких слоев населения сохранялась тра­диционная ориентация на возобновление — с новым партнером — пре­рвавшегося брачного союза. Это было связано и с тем, что полноцен­ной хозяйственной ячейкой являлось «тягло» (семейная пара, ведущая домохозяйство), и с тем, что статус лица, состоящего в браке, тради­ционно был выше, нежели статус лица, в браке не состоящего. В свя­зи с этим не только третий и четвертый, но даже пятый, шестой и по­следующие брачные союзы не являлись редкостью на Руси. Косвенное подтверждение этому можно увидеть в посланиях митрополита Ионы к вятскому духовенству: в одном (около 1452 г.) он обвиняет священ­ников, что они венчают пятый, шестой и седьмой¹, в другом (около 1456 г.) указывает на недопустимую практику десятого (!) брака^[432][433]. Через четверть века митрополит Геронтий вновь упрекал тех же вятчан в том, что у них «до седмаго брака совокупляются»^[434]. Наконец, в окружной грамоте духовенству ростовского архиепископа Феодосия содержится любопытное прямое указание, что в третий и четвертый брак вступали не только мужчины, но и женщины^[435].

Северо-Западная Русь в этом отношении не являлась исключением: здесь также относительно поздно — даже в XV в. — обычным явлени­ем было нарушение церковного запрета на четвертый и последующие браки^[436]. Со слов Фотия видно, что даже пятый и последующие браки не были редкостью, псковский корреспондент митрополита указывал, что таких случаев «много» во Пскове.

Не только в рассматриваемый период, но и позднее, в XVI—XVIII вв., на северо-западе Руси Церковь продолжала безуспешно бороться с практикой повторных браков. Так, в 1545 г. новгородский архиепископ Феодосий в своем послании духовенству Устюжны Железопольской

указывал на действия священников, которые не только не препятству- ют заключению четвертого и пятого брака, но, напротив, покрывают виновных¹. В этом послании содержится указание на особый порядок венчания повторного брака, который должен был отличать такой союз от «первобрачной свадбы». Действительно, Г. Котошихин подробно описывает различия в оформлении первого и последующих браков^[437][438].

В последующее время законодательство Московского государства и Российской империи поддерживало запрещение вступления в четвер­тый брак. Например, незаконным был признан четвертый брак, заклю­ченный мужчиной, в Соборном уложении 1649 г. (гл. 16 ст. 15. Струк­тура этой статьи, равно как и зафиксированная в ней норма, очевидно восходят к уже рассмотренному выше положению Устава великого кня­зя Всеволода, устанавливающего особый порядок наследования детьми от третьего и четвертого браков (как детьми от незаконного брачного союза)). В указе от 27 июня 1651 г. было запрещено вступление в чет­вертый брак женщинам^[439]. В Инструкции патриарха Адриана поповским старостам (1697 г.) было подтверждено запрещение четвертых браков^[440]. В XVIII в. Синод иногда выносил решения о расторжения незаконных повторных браков — например указом от 29 марта 1767 г. были растор­гнуты несколько четвертых браков в Воронежской епархии^[441].

Подобно византийскому праву древнерусское законодательство ограничивало возможность женщины, совершившей прелюбодеяние, вступать в новый брак. Согласно ст. 6 Устава князя Ярослава замуж­няя женщина, родившая внебрачного ребенка, подлежала заключе­нию в церковный дом^[442]. То же наказание — заключение в церковный дом — указывается в ст. 10 Пространной редакции Устава князя Ярос­лава, устанавливающей ответственность за попытку жены вступить в новый брак (de jure или de facto) без расторжения прежнего^[443].

В современной комментаторской литературе под «церковным до­мом» предлагается понимать «монастырское учреждение для отбыва­

ния церковного наказания»¹. Между тем существуют основания для более широкого взгляда на это понятие. Например, в синодском ука­зе от 22 марта 1723 г. содержится прямое указание на существовавшую до тех пор практику пострижения в монашество жен «за правильные вины», то есть за виновные деяния, влекущие разлучение супругов, среди которых на первом месте стоит прелюбодеяние: «женъ, отреше- ныхъ отъ мужей ихъ за правильныя вины, въ монашество не постри­гать ихъ, но по винамъ ихъ, которыя явятся повинны наказанпо, или ссылке на прядильный дворъ...»^[444][445] С другой стороны, в русские Кормчие, как известно, было включено установление Юстиниана, повелевавшее жену за прелюбодеяние постригать в монастырь^[446]. Таким образом, за­ключение в церковный дом можно рассматривать как пострижение в монашество. Соответственно женщина, брак которой был прекращен в связи с фактом прелюбодеяния, лишалась возможности повторного вступления в брак.

В древнейших памятниках древнерусского канонического права можно усмотреть то же запрещение вступать в брак с женщиной, раз­веденной по виновному деянию, при этом наказание налагается и на мужчину: «Человекъ поиметь пущеницю, дати ли ему дары? — Безъ делъ пустилъ, дати дары; а съ делы пустилъ, не дати, разв1е къ смерти»^[447]. Под «пущеницей» в приведенном ответе понимается разведенная жен­щина, а сама ситуация, положенная в основу излагаемой нормы, состо­ит в том, что «пущеница» вступает во второй брак («человекъ поиметь пущеницю»). Таким образом, допускалась возможность для разведен­ной женщины выйти замуж, но только при том условии, что она была оставлена мужем без достаточных оснований, не по «правильным ви­нам» (в данном случае — «безъ делъ»),

В правилах св. Василия Великого также фиксируется возможность вторичного замужества разведенной женщины (46-е правило^[448]). Как видно из этого правила, церковь, допуская вступление в брак разведен­ной, все же относилась к такому брачному союзу негативно, полагая, что женщине, уже побывавшей «за мужем», не следует искать другого.

Женщина, брак которой прекратился смертью ее супруга, невоз­бранно могла вступать в брак за исключением случаев, когда в силу

вступали возрастные ограничения (см. и. 2.1 данного параграфа). Овдовевшие женщины на Руси, несмотря на существующие огра­ничения, рассматривались как самостоятельные лица, имеющие возможность по собственному усмотрению заключать повторный брачный союз. Этим их правовое положение выгодно отличалось от положения незамужних девушек, находящихся под родительской властью, или от положения разведенных «по правильным винам» женщин.

Ответственность мужа за супружескую измену регулировалась в Уставе князя Ярослава ст. 8¹. Очевидно, что согрешивший супруг нес церковное наказание (и, возможно, уплачивал штраф), однако сама по себе измена мужа не являлась достаточным основанием для раз­вода — как известно, только в одном списке Устава Архивного изво­да Пространной редакции такое виновное деяние рассматривается как основание для расторжения брака. Таким образом, даже если мужчина в прежнем браке был виновен в нарушении супружеской верности, это никак не отражалось на его способности заключать повторный брач­ный союз, поскольку тяжесть этого виновного деяния была существен­но меньше, нежели неверность жены, и оно не являлось причиной раз­лучения супругов.

Довольно строго регулировало каноническое право условия всту­пления в брак духовных лиц, живших среди мирян. Уже в памятниках древнерусского канонического права XI в. фиксируется норма, со­гласно которой такие лица могли быть «поставлены» на церковную должность только после заключения брака^[449][450]. Попытка заключить брак после «поставления» приводила к лишению сана. Большая строгость правил, составлявшихся для духовных лиц, объяснялась их особым положением в системе отношений светского общества и церкви: бе­лое духовенство, работая в массе населения, должно было показывать пример «правильной» (то есть по церковным правилам) жизни, явля­ясь примером для мирян. Нередко церковные иерархи прямо указы­вали на такое назначение белого духовенства: «А вы бы, священници, сами собою во всемъ образъ давали детемъ духовными, занже на васъ смотрять вси»^[451].

Для белого духовенства существовал запрет на вступление в повтор­ный брак после смерти другого супруга. Впрочем, как известно, духо­венство Северо-Западной Руси соблюдало далеко не все канонические установления, со многими из которых большинство священников про­сто были незнакомы, и указанный запрет также нередко нарушался, на что обращает внимание, в частности, митрополит Киприан в своем послании во Псков¹.

Запрет овдовевшим попам вступать в повторный брак неизбежно должен был привести к распространению незаконных брачных союзов среди белого духовенства. В Кормчих книгах такого рода отношения подвергались осуждению со ссылкой на «заповеди Юстиниана царя» (14-я глава 8-й грани)^[452][453]. Как видно из текста, в доме священника не должно было находиться других лиц женского пола, кроме членов его семейно-родового коллектива.

Более того, в той же грамоте митрополит Фотий предписывал овдо­вевшим попам и диаконам постригаться в монастыри, поскольку их мирскую жизнь уже можно считать оконченной и им нельзя дольше оставаться среди светских людей^[454]. Митрополит делает акцент на запре­щении овдовевшим попам и диаконам осуществлять свои обязанности в церкви («священьствовать»), поскольку поведение не имеющих брачную пару церковнослужителей могло порочить авторитет самой церкви.

Стоглав в вопросе «О вдовствующем попех» ссылается на церков­ный собор 1503 г., запретивший вдовым попам служить литургию^[455]. Тот же памятник упоминает о пребывании на кафедре новгородского вла­дыки Макария (1526—1542 гг.) как о кратком исключительном перио­де, когда соблюдались церковные правила об овдовевших попах: «А во Новеграде и во Пскове по маткин живот и при Макарии архиепископе никакоже вдовые попы и дьяконы у церквей не были на мало время»^[456].

Помимо приходских священников («попов») и диаконов подобные ограничения на вступление в брак существовали для «проскурниц», жен­щин, которые при церквях выпекали просфиры^[457]. Со слов митрополита

Фотия следует, что «проскурници» не имеют права вступать в брак, в слу­чае же нарушения этого предписания они лишаются своей должности при церкви. Судя по тому, что Стоглавый собор постановил запретить пребывание в должности пономаря вдовцов и неженатых¹, до середины XVI в. в этой категории церковных служителей нередкими были случаи заключения браков, не одобрявшихся церковью. Пономари и дьячки, по свидетельству того же Стоглава, нередко бывали и двоеженцами, и троеженцами, однако на них не распространялось отлучение от церк­ви, в которую они имели свободный доступ^[458][459]. С другой стороны, в одном из поучений, включенных митрополитом Макарием в Минеи-Четьи и относящихся к более раннему времени, также содержалось указание на недопустимость поставления в должность пономаря лица, состоящего во втором браке: «Пономаря двоженца не ставьте»^[460].

Еще одна категория лиц, связанных с деятельностью церкви, в отно­шении которых также предусматривались дополнительные ограниче­ния при вступлении в брак, — церковные старосты. Если для большин­ства мирян второй брак, как отмечалось выше, был вполне доступен, то для указанной группы лиц второй брак, равно как и третий, был невоз­можен, что прямо предписывал митрополит Фотий в своем послании во Псков от 23 сентября 1427 г^[461]. В случае вступления церковных старост во второй, а тем более в третий брак, такие лица лишались права зани­мать эту должность.

Еще более строгие ограничения возможности вступления в брак суще­ствовали для черного, монашествующего духовенства. Человек, уходящий в монастырь, тем самым отказывался от мира, от светской жизни и по­свящал себя целиком общению с Богом, служению ему. Соответственно попытка сложить с себя иноческий чин и вновь вернуться к мирской жиз­ни рассматривалась как преступление перед Богом и строго обличалось церковными иерархами. 6-е правило св. Василия Великого просто пред­писывало расторгнуть брак, заключенный монахиней^[462]. Толкование этой статьи ничего не добавляет к санкции за преступное деяние, однако

позволяет существенно расширить наше представление о его характере, прямо приравнивая брачный союз, заключенный черницей или женщи­ной, взявшей на себя обет безбрачия, к прелюбодеянию, в связи с чем, нужно полагать, и правовые последствия для бывшей монахини насту­пали соответствующие — как для лица, совершившего прелюбодеяние¹. Нормы светского происхождения отличаются значительно более жестким подходом к наказанию такого рода преступлений. Так, в Кормчих книгах (29-я глава 9-й грани «Новых заповедей Юстиниана царя») указывалось, что в случае замужества монахини она сама лишалась всего имущества, а ее незаконный супруг подлежал «мечному усечению», то есть ему отру­бали голову^[463][464]. В 62-й главе 21-й грани Закона Градского предписывается за «блуд» с монахиней обоим отрезать носы^[465].

Наказание же за блуд, совершенный монахиней или взявшей обет девицей — по 18-му правилу св. Василия Великого составляло 15-летнее запрещение причастия^[466]. По 6-й главе Закона Судного людем блудящему чернецу следовало «оурезати» нос, при этом санкция, наложенная свет­ским судом, дополнялась церковным наказанием — 15-летней епити­мьей^[467]. Показательно, что в обоих случаях срок епитимьи определяется как за прелюбодеяние, то есть нарушение обета безбрачия монашествующих лиц рассматривалось как нарушение верности, обещанной богу.

Источники древнерусского брачно-семейного права светского про­исхождения также регламентировали ограничения для брачно-сексуаль­ных связей лиц духовного сословия. Так, ст. 20 Пространной редакции Устава князя Ярослава устанавливала максимальный штраф, равный штрафу за убийство, в случае блуда с «черницей»^[468]. Сложение с себя мо­нашеского чина, уход из монастыря, также наказывалось (ст. 52) упла­той штрафа, равного вире^[469]. Статьи 44 и 45 того же Устава относили дела о блуде черного и белого духовенства к ведению закрытых церковных судов («тех судити митрополиту опроче миру»). Видимо, разбиратель­ство проводилось в соответствии с каноническими правилами и нака­занием являлось церковное покаяние.

В непосредственной связи с христианской концепцией брака как таинства находились запреты на брачно-сексуальные отношения с иноверцами. Тот же Устав князя Ярослава предусматривал наказание за «блуд» женщины православного вероисповедания с «иноязычника- ми» (ст. 19 Пространной редакции) и за аналогичное деяние со сторо­ны мужчины (ст. 51). В первом случае штраф, взыскиваемый в поль­зу митрополита, был значительно выше и составлял соответственно 50 гривен против 12. Кроме того, в первом случае женщину отдавали в «церковный дом», во втором случае на мужчину налагалось церковное покаяние.

Таким образом, древнерусское право предусматривало сложную систему запретов на заключение брака лицами, состоящими в опреде­ленных отношениях. Сложность этой системы запретов связана с непо­следовательностью, а иногда и с неопределенностью позиции русского церковного права по рассматриваемому вопросу. В частности, третий брак в период XI — начала XIV в. (митрополиты Иоанн II и Петр) не до­пускался, в конце XIV—XV вв. (митрополиты Киприан и Фотий) он уже признается в качестве законного. В землях Северо-Западной Руси, судя по дополнительным статьям Устава великого князя Всеволода, вплоть до XIV—XV вв. заключались и признавались в качестве законных не только третьи, но и четвертые браки. Наряду с запретами, которые нашли от­ражение в источниках церковного права древнерусского происхождения (ограничения по минимальному и максимальному возрасту, по родству или свойству, запрещение браков с иноверцами, для духовенства, запре­щение повторных браков для церковных старост и проскурниц, для жен­щин, совершивших прелюбодеяние), возможно, действовали некоторые правила, заимствованные в русские Кормчие из византийских источни­ков (запрет на вступление в брак лиц, ложно обвиненных в прелюбодей­ной связи; бывшего раба или наймита с вдовой хозяина и т.п.).