§ 3. Система преступлений, объединяемых вирной ставкой

Целый ряд преступлений, объектом которых являлись жизнь и здо­ровье человека, в праве Северо-Западной Руси объединялись в единую систему посредством назначения за них вирных штрафов.

1) не упоминаются специфические составы преступлений, различаю­щиеся по правовому статусу убитого (убийство посла, заложника, попа, княжеского тиуна);

2) вместо виры в 40 старых гривен (соответственно 10 гривен серебра по счету Северо-Западной Руси) появляется новая штрафная ставка, исчисляемая новой денежной единицей — 1 рубль;

3) полувирье сохраняется только в памятнике, связанном с северной правовой традицией, отличающейся особым архаизмом (Правосудье Митрополичье).

Наконец, особняком стоит, не вписываясь в общую картину престу­плений и наказаний, Закон Судный людем, нормы которого по своему архаизму сопоставимы с Краткой редакцией Русской Правды.

В течение XII—XIII вв. системообразующим элементом для этой группы наказаний являлась вира и производные от нее штрафы (двой­ная вира, полувирье и т.п.). В праве Киевской Руси вира являлась де­нежным штрафом за убийство свободного человека, взимавшимся в пользу князя.

Вопрос о происхождении виры некоторое время являлся дискус­сионным в историко-правовой науке. Ряд исследователей пытались доказать иностранное, германское происхождение виры. Например, Е. Щепкин полагал, что вира возникла в Англии, при столкновении между англосаксами и их завоевателями — данами и норманнами, вслед за чем «норма виры в 40 распространилась по всему скандинав­скому миру, а вместе с другими влияниями культуры викингов занесена и на Русь»¹.

того, некоторые авторы относят появление виры к эпохе индоевропей- ского сообщества¹.

Материалы Приложения наглядно показывают протекавший в XIV—XV вв. отказ от виры, однако отказ этот был постепенным, а ряд свидетельств того же периода прямо противоречат ситуации, которую рисуют источники права. В частности, как в XII в., так и в XV в. в пу­бличных грамотах при передаче права суда оговаривается право судьи взимать виры. Например, в грамоте 1130г. великого князя Мстислава Владимировича и сына его Всеволода новгородскому Юрьеву мона­стырю оговаривается: «...отдати Буице святому Георгиеви съ данию, и съ вирами, и съ продажами...»^[1285][1286], и в грамотах второй половины XV в. повторяется аналогичная формула: «А виры имати княземъ великимъ по старине, а новогородцомъ не таити» (1456 г.)^[1287], «А виры имати кня­земъ великимъ по старине, а новогородцомъ не таити» (1471 г.)^[1288].

Уплата виры комбинировалась с выплатой компенсации родствен­никам убитого, эта выплата по своему размеру равнялась вире и на­зывалась «головничество». И вира, и соответственно головничество, представляли собой весьма значительные суммы (40 гривен кун равня­лись стоимости стада из 50 коров).

Для средневекового сознания как такового и для средневекового правосознания в частности характерным является принцип двой­ственности, дихотомичности мира. Человек на протяжении своей жиз­ни в любой момент находится на перепутье, в ситуации выбора — Бог или дьявол, добро или зло, справедливость или несправедливость и т.п. В трактовке преступного деяния наблюдается та же двойственность. В соответствии с двойственной природой преступления двойственный характер был присущ и наказанию. С одной стороны, наказание было призвано возместить ущерб, причиненный преступным деянием, и в этом смысле в систему права органично включаются компенсации в пользу пострадавших (в рассматриваемом случае — головничество). С другой стороны, наказание должно компенсировать ущерб, причи­ненный общему «миру», восстановить утраченный баланс, утраченную

стабильность — здесь на преступника возлагается обязанность упла­тить штраф в пользу общины (в данном случае — вира).

В отличие от права Киевского государства, на северо-западе Руси вира уплачивалась не в пользу князя, а в пользу городской общины. Встречающаяся в грамотах XV в. формула «а виры имати княземъ ве- ликимъ по старине» указывает на первый взгляд на то, что вира упла­чивалась в пользу князя¹. Однако более детальный вариант той же фор­мулы определяет, что князь имеет право только на определенную долю от вирной штрафной ставки: «А сведется Bipa, убьють сотцкого в селе, ино тебе взяти полтша, а не сотцкого, ино четыре гривны...»^[1289][1290]

К сходным выводам о двойственном характере средневековой трак­товки преступления приходят и современные исследователи, занимаю­щиеся отраслевыми проблемами уголовного права в историческом раз­витии.

Термин, который используется древнерусскими источниками пра­ва для обозначения преступления («обида»), на первый взгляд не от­ражает эту двойственность трактовки преступления. Некоторыми ав­торами «обида» трактуется прежде всего как психическое отношение, возмущение, связанное с понесенным материальным или психическим ущербом^[1292]. С другой стороны, уже в сочинениях дореволюционных

исследователей древнерусского права все чаще делался акцент на объ­ективную сторону преступления, прежде всего на ущерб, причиненный преступлением, и лишь во вторую очередь — на психическое отношение к преступному деянию самого пострадавшего. Так, И.М. Радин отме­чал, что «древнему человеку для наличности «обиды» достаточно было материального вреда; он не интересовался вовсе тем, хотел ли обидеть его преступник или нет»¹. Для него было достаточного того, что ему са­мому или его имуществу был причинен материальный вред, на основа­нии этого факта он считал своей обязанностью отплатить преступнику. Н.Н. Максимейко склонялся к мнению, что обида касалась общества, то есть нарушение права в объективном смысле и обозначалось словом обида, употреблявшимся Русской Правдой^{[1293][1294][1295]}.

Наиболее близко к современным концепциям средневековой трак­товки преступного деяния подошел Д.Я. Самоквасов, рассматривавший обиду как «деяние, приносящее троякий вред в обществе: нарушение закона, нарушение права частного лица и затрату труда на восстанов­ление нарушенного права». На основе этих рассуждений исследователь определял преступление как «деяние, запрещенное законом, как вред­ное для лиц, состоящих под властью и защитою князя»^[1296].

Еще одним недостаточно аргументированным, но распростра­ненным мнением в историко-правовой науке является тезис о том, что трактовка преступления как обиды характерна для ранних этапов становления древнерусского права и уже после принятия Простран­ной редакции Русской Правды становится неактуальной. Например, С.А. Кондрашкин и М.Ю. Неборский утверждают, что преступление- обида — «явление, характерное скорее для безраздельного господства обычного права и может соответствовать исторической действительно­сти только применительно к ранним этапам образования государства у восточных славян»^[1297].

Однако термин «обида» в том же широком значении встречается в праве Северо-Западной Руси в течение всего рассматриваемого пери­ода, а его трактовка — судя по сохранившимся публичным грамотам

Северо-Западной Руси — подразумевает на первом плане последствия нарушения справедливости, мирового порядка. Например, в проекте договорной грамоты Великого Новгорода с Ливонским орденом и епи­скопом юрьевским от 25 августа 1420 г. преступление обозначается как «обида»: «По обидным делам исправу дать с обеих сторон, по крестно­му целованию»¹, в договорной грамоте Великого Новгорода с ганзей­скими городами от 1434 г. используется тот же термин: «И немецкому гостю в Новгороде исправу дать по всем обидным делам...»^[1298][1299] Как видно, и в XV в. на северо-западе Руси термином «обида» обозначались пре­ступления вообще и более широко — правонарушения.

Кроме того, в договорные грамоты Новгорода с князьями обычно включалась формула, устанавливающая обязательство князя держать княжение «без обиды»^[1300] — то есть, судя по контексту грамот, без нару­шения установленного порядка, без нарушения прав и справедливости. Здесь очевиднее всего проявляется трактовка «обиды» как нарушения справедливости, установленного порядка, определенных прав.

С точки зрения средневекового человека любое преступление яв­ляется нарушением установленного Богом порядка вещей, наруше­нием высших принципов, нарушением «мира»^[1301]. При этом несуще­ственным является то обстоятельство, какой интерес — частный или публичный — пострадал в результате преступления. В исследованиях средневековой ментальности обычно подчеркивается синкретическое единство обеих сфер жизни средневекового человека, сферы частного и сферы публичного. При этом относительно древнерусского общества исследователи еще указывают на значительное влияние идеи соборно­сти как принципа организации русской государственности. Например, по мнению А.Л. Анисина, в древнерусском обществе изначально не

существовало проблемы соотношения частных и общих интересов, не было проблемы равенства (наличие его воспринималось как данность, как факт), равно как не существовало проблемы свободы и долга (они совпадали), что вытекало из идеи соборного единства¹.

Защищенными особым «миром» считались дороги, церкви, обще­ственные здания, жилые дома; ряд лиц — духовные лица, девушки и женщины, должностные лица; отдельные даты — праздники, ярмарки и т.п. Нарушение особого мира рассматривалось как особо тяжкое нака­зание. Это положение отражено и в Псковской Судной грамоте — ст. 7 Грамоты, устанавливая перечень преступных деяний, наказываемых смертной казнью, исходит именно из этого принципа^[1302][1303].

В Русской Правде (ст.ст. 1,3,12) двойной вирой наказывается убий­ство княжеского тиуна, «огнищного» тиуна и конюшего, то есть лица, наделенного административной и судебной властью^[1304]. Право Северо- Западной Руси также знает норму о повышенной ответственности за убийство представителя административно-судебного аппарата. На­пример, в ст. 21 соглашения Смоленска с Ригою и Готским берегом 1230—1270 гг. устанавливается двойная вира за убийство княжеского тиуна (20 гривен серебра Соглашения соответствуют 80 гривнам Про­странной Правды): «Аже убьють тивуна княжа, городьского, 20 гри­вен серебра, како и послу»^[1305]. В договорной грамоте короля польского и великого князя литовского Казимира IV с Новгородом 1471 г. также определяется повышенная ответственность за убийство должностного лица: «А сведется Bipa, убьють сотцкого в селе, ино тебе взяти полтша, а не сотцкого, ино четыре гривны»^[1306]. В данном случае разница видна не из самих штрафных ставок, которые грамотой не указываются, а из со­поставления отчислений в пользу князя от штрафа за убийство.

Право Северо-Западной Руси существенно расширяет — в сравнении с Русской Правдой — круг лиц, которые находятся под защитой «осо­

бого мира». Прежде всего в эту группу входят послы, защита которых оговаривается уже в договоре Новгорода с Готским берегом и немецки­ми городами от 1189—1199 гг.: «А оже убьють новгородца посла за морем или немецкыи посол Новегороде, то за ту голову 20 гривн серебра»¹. Эта же норма о двойной вире повторяется в договоре (ст. 3) и в соглашении (ст. 3) Смоленска с Ригою и Готским берегом XIII в.: «Аще послови при­годиться пакость или попови въсякои обиде, за два человека платити за нь», «Аже убьють посла или попа, то двое того дати за голову; аже не будеть розбоиников, будуть розбоиници, выдати е»^[1307][1308]. В рассмотренных примерах к послам добавляется еще одна категория лиц, защищенных особым миром, — священники. И о послах, и о священниках также идет речь в проекте договорной грамоты Новгорода с Любеком и Готским бе­регом 1269 г.: «Аубьют новгородского посла за морем, то платить за него 20 марок серебра; также и за немецкого посла в Новгороде и в подвласт­ной ему земле столько же; упомянутое возмещение дать и за священника и за старосту...»^[1309] Под старостой в рассматриваемом случае, скорее всего, имеется в виду купеческий староста — выборное должностное лицо ку­печеской корпоративной общности, то есть фигура, в своих функциях в чем-то близкая княжескому тиуну. Наконец, особым миром защища­лись тали — заложники: «Оже убьють таль или поп новгороцкое или не­мецкие Новегороде, то 20 гривн серебра за голову»^[1310].

Убийства послов, судя по летописям, хотя и являлись исключитель­ными случаями, но все же происходили. Например, в 1329 г. в Юрьеве был убит новгородский посол Иван Сып^[1311], в 1341 г. немцами были уби­ты псковские послы^[1312], в 1413 г. вновь был убит псковский посол^[1313].

После последнего случая в 1414 г. в отместку за убийство своего по­сла псковичи убили немецкого, по принципу «голову за голову», по­скольку остальных послов отпустили: «И псковичи отпустиша гостей и посла, а единого посекоша противоу своего человека»^[1314]. Казнь, таким

образом, произошла уже после урегулирования проблемы и являлась частью этого урегулирования. В данном случае мы сталкиваемся с пере­житками сохранившегося до XV в. обычая мести. В связи с этим следует особо обратить внимание на аспект, который нередко недооценивается в исследовательской литературе. Согласно Русской Правде вира (в лю­бом ее виде) платилась только в том случае, если преступник не был найден или если община отказывалась проводить его поиски. На это обстоятельство указывает конструкция ст. 3 Пространной редакции Русской Правды: «Аже кто убиеть княжа мужа в разбои, а головника не ищють, то виревную платити, в чьей же верви голова лежить...»¹ Если же преступник был обнаружен, он выдавался «головой» родственни­кам убитого. В праве Северо-Западной Руси мы находим аналогичные установления. Например, в Двинской уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича 1397 г. определяется тот же порядок — вира пла­тится в том случае, если не был найден «душегубец»: «Оже учинится вира, где кого утепутъ, ине душегубца изыщутъ; а не наидутъ душегуб­ца, ине дадуть наместникомъ десять рублевъ...»^[1315][1316] В соглашении Смо­ленска с Ригою и Готским берегом 1230—1270 гг. (ст.ст. 2, 3) предпи­сывается выдать разбойников, совершивших убийство, или уплатить виру, если убийц невозможно отыскать: «Аже убьють мужа вольного, тъ выдати розбоиникы, колико то их будеть было; не будеть розбоиников, то дати за голову 10 гривен серебра»^[1317]. В договорной грамоте Новгорода с Готским берегом, Любеком и немецкими городами от 1262—1263 гг. упоминается об обоих возможных вариантах урегулирования дела об убийстве: «А в Ратшину тяжю платили есмы 20 гривнъ серебра за две голове, а третьюю выдахомъ»^[1318]. Иными словами, убийца одного челове­ка был найден и его «выдали», за двух других убитых (убийцы которых не были обнаружены) была уплачена обычная вира по 10 новых гривен за «голову».

Обычай выдавать убийцу «головой» указывает на еще не забытую традицию кровной мести, законодательное ограничение которой пред­приняли в середине XI в. Ярославичи (ст. 2 Пространной редакции Рус­

ской Правды): «По Ярославе же паки совкупишеся сынове его: Изяс- лав, Святослав, Всеволод и мужи их: Коснячько, Перенег, Никифор и отложиша убиение за голову, но кунами ся выкупати...»¹

Упоминания о мести довольно долго встречаются и после отказа за­конодателя от признания института кровной мести. Правда, при этом термином «месть» обычно обозначается уже другое понятие, в частно­сти под «местью» может пониматься использование судебных полно­мочий против личных врагов или обидчиков: «Ачто, къняже, тобе было гнева на посадника и на всь Новгородь, то ти, княже, все нелюбье отло- жити ... не мщати ти ни судомь, ни чим же»^[1319][1320]. Отмщение обидчикам воз­можно, по тексту этой договорной грамоты, двумя путями: законным (с использованием известных судебных процедур) и незаконным (при­чинение личного или имущественного вреда врагу вне установленных законом рамок отношений обиженного и обидчика).

Видимо, в связи с первым вариантом возможной княжеской мести в одной из договорных грамот упоминается термин «самосуд», под ко­торым подразумевается отправление князем судебных обязанностей без участия представителей городской общины: «А гнева ти, княже, до Новагорода не дьржати ни до одиного человека. ... А самосуда не замышляти»^[1321]. В другой грамоте термин «самосуд» используется уже при­менительно к низшим звеньям княжеского судебно-административного аппарата, но в том же значении: «А твоими судиямъ по волости само­суда не замышляти на людехъ по Новгородьскои волости»^[1322].

Иногда могли оговариваться конкретные лица — возможные объ­екты княжеской мести: «Ачто, княже, гневъ будетъ на владыку, или на посадника и на весь на Великыи Новъгородъ, то ти, княже, нелюбие

отложити. А про Дмитрея про Тарасова не мщатись, ни судомъ, ни чим же»¹. Более того, мог специально оговариваться запрет мести со сторо­ны одной городской общины по отношению к другой: «а Новъгороду в томъ деле на новоторъжцовъ нелюб1а не держати, ни мщатися никото­рою хитростью»^[1323][1324].

Подобно тому, как вира представляла собой de facto узаконенную возможность для преступника откупиться от физического уничтоже­ния, можно было откупиться и от других наказаний или репрессий. Например, во время очередных волнений в Новгороде в 1137 г. наи­более одиозные сторонники князя Всеволода были подвергнуты раз­граблению, на остальных был наложен откуп — по полторы тысячи гривен: «...и мятежь бысть великъ Новегороде: не въсхотеша людье Всеволода; и побегоша друзии къ Всеволоду Пльскову, и възяша на разграбление домы ихъ, Къснятинъ, Нежятинъ и инехъ много, и еще же ищюще то, кто Всеволоду приятель бояръ, тъ имаша на нихъ не съ полуторы тысяце гривенъ...»^[1325] Также в 1141 г. Якун откупился, видимо, от смертной казни за 1000 гривен; кроме того, летописец упоминает о других людях, которые также откупились, очевидно, от иных нака­заний меньшими суммами: «И Якуна Яша на Плисе, и приведъше и семо съ братомь его Прокопьею, малы не до смерти, обнаживъше, яко мати родила, и въверша и съ моста; нъ богъ избави, прибрьде къ бе­регу, и боле его не биша, нъ възяша у него 1000 гривенъ, а у брата его 100 гривенъ, такоже и у инехъ имаша»^[1326]. Под 1194 г. летописец вновь описывает ситуацию, когда лица, которым грозит смертная казнь, от­купаются от нее: «И убиша Сбышку Волосовиця и Негочевиця Завида и Моислава Поповиця сами путьники, а друзии кунами ся откупиша; творяхуть бо я съветъ дьржаще на свою братью, а то богови судити»^[1327]. В летописи под 1229 г. прямо указывается, в пользу кого поступали «откупные» средства: после смены правящей группировки проиграв­шая сторона откупилась от разграбления, а «откуп» был направлен на строительство моста через Волхов, то есть поступил в распоряжение городской общины («А на Ярслалихъ любъвницехъ поимаша нов-

городци кунъ много и на городищанохъ, а дворовъ ихъ не грабяче, и даша на великыи мостъ»)¹.

Результатом переосмысления виры как откупа от вероятной мести и смерти следует считать норму, встречающуюся в источниках права Северо-Западной Руси, согласно которой лицо, совершившее прелю­бодеяние с чужой женой, обязывалось уплатить штраф в размере виры. Например, в ст. 11 договора Смоленска с Ригою и Готским берегом 1229 г. предписывалось: «А иже иметь Русин Немчича у своее жоны, [ино] за сором 10 гривен серебра. Та же правда буди Русину в Ризе и на Готьскомь березе»^[1328][1329]. Учитывая повсеместную распространенность обы­чая , разрешавшего в таких случаях убить прелюбодея на месте (см. выше в разделе о брачно-семейных отношениях), штраф представляет собой выкуп жизни преступника и является в этом смысле прямым аналогом виры. Любопытно, что более позднее Соглашение Смоленска с Ригою и Готским берегом, в отличие от Договора, специально оговаривает два возможных варианта наказания прелюбодея — его можно убить на ме­сте или взыскать с него компенсацию в размере вирной ставки в 10 гри­вен серебра: «Оже имуть Русина вольного у вольное жены в Ризе или на Гътьском березе, оже убьють, и тъть убит; пакы ли не убьють, платити ему 10 грив[ен] серебра»^[1330].

Договор Новгорода с Готским берегом и с немецкими городами 1189—1199 гг. поясняет, что в случае изнасилования свободной женщи­ны уплачивался штраф в размере вирной ставки и потерпевшая получа­ла такую же сумму в качестве компенсации: «Оже пошибаеть мужеску жену любо дчьрь, то князю 40 гривн ветхими кунами, а жене или мужь- ское дчери 40 гривн ветхыми кунами»^[1331]. Следует полагать, что в рассмо­тренном случае застигнутого прелюбодеяния предусматривался тот же порядок, только компенсация выплачивалась мужу, как пострадавшей стороне.

Штрафная санкция, равная вирной ставке, сближает с убийством принуждение истца к испытанию железом. Железо считалось высшей ордалией, поэтому его назначали только по делам, связанным с се­рьезными преступлениями: поклеп, татьба и прочее. Само испытание проводилось раскаленным железом: испытуемому давали в руки кусок раскаленного металла, который он должен был держать в руках опре­

деленное время или пронести его на определенное расстояние. После этого рука завязывалась в мешок и в том случае, если через установ­ленный срок следов ожога не оставалось, ответчик считался оправдан­ным¹. Согласно ст. 22 Русской Правды железо назначалось по искам, стоимость которых составляла не меньше полугривны золотом, а по ст. 21 — в случае обвинения в убийстве при отсутствии свидетелей.

Международно-правовые нормы, известные на северо-западе Руси, видимо, рассматривали испытание железом в качестве вполне реаль­ной угрозы жизни и здоровью испытуемого, вследствие чего в соглаше­ние Смоленска с Ригою и Готским берегом 1230—1270 гг. был включен запрет принуждения к «железу» русских в немецких городах (ст. 10): «Немчичю же в Ризе и на Гътьскомь березе Смолнянина на железо без его воле не лзе имать; улюбить своею волею нести железо, тъ ть его воля: виноват ли будеть, своя ему воля, Еили прав будеть, а 10 гривен серебра за сором ему възяти»^[1332][1333]. Сумма, которая выплачивается лицу, подвергшемуся принудительному испытанию железом, равна вирной штрафной ставке. Приведенная норма лишает всякого смысла пред­положения Г.М. Бараца о том, что в Русской Правде была допущена ошибка и речь шла не об испытании железом, а о судебном поедин­ке^[1334]. Кроме того, в договоре Смоленска с Ригою и Готским берегом от 1229 г. недвусмысленно указывается на «горячее», то есть раскаленное железо, к испытанию которым запрещается принуждать как русского, так и немца: «Русину не вести Латинина ко железу горячему, аже сам въсхочеть»^[1335].

Наконец, еще ряд положений источников права XI—XIII вв. каса­ются телесных повреждений, штраф за которые исчисляется от вир­ной ставки. Впервые штраф в полвиры встречается в Русской Правде, которая назначает его за действия, повлекшие утрату пострадавшим руки, ноги или глаза (ст. 27 Пространной редакции): «Аще ли утнеть руку, и отпадеть рука или усхнеть, или нога, или око, или не утнеть, то полувирье 20 гривен, а тому за век 10 гривен»^[1336]. В Пушкинском списке «или не утнеть» заменено другой конструкцией — «или нос оутнеть».

Очевидно, что по смыслу верно именно такое чтение, правильно пере­данное в Пушкинском списке. В таком случае помимо руки, ноги, гла­за закон определял штраф в полвиры и за лишение носа. Связь между группой преступлений, наказываемых вирой, и преступлениями, на­казываемыми половиной виры, очевидна: в первом случае речь идет о том, что родовой коллектив или община утрачивают одного из своих членов, полноценных работников, вторая группа преступлений приво­дит к утрате хозяйственной полноценности одного из членов постра­давшей общности, который теперь уже представляет собой «половину человека» в силу наступившей хозяйственной неполноценности. Лю­бопытно, что еще в Краткой редакции Русской Правды подобная утра­та хозяйственной полноценности представлялась в качестве аналога смерти (по ст. 5 за отнятие руки или ноги назначалась полная вира, как за убийство, а также предусматривалась возможность кровной мести, причем мстить должен был не сам пострадавший, а его родственники, как если бы он был убит: «Оже ли оутнеть роукоу, и отпадеть роука, любо оусохнеть, то 40 гривенъ. Аще боудеть нога цела или начьнеть храмати, тогда чада смирять»)¹ и, видимо, приводила к серьезным со­циальным последствиям для пострадавшего, который утрачивал статус независимого лица.

В праве Северо-Западной Руси XII—XIII вв., видимо, норма Про­странной редакции Русской Правды о полувирье применялась. Напри­мер, в ст. 2 договора Смоленска с Ригою и Готским берегом назначается штраф в полвиры за лишение глаза, руки, ноги или другую травму, при­водящую к потере хозяйственной самостоятельности: «Око, рука, нога или ино что любо, по пяти гривен серебра от всякого платити: за око 5 серебра, за руку 5 серебра, за ногу 5 серебра, и за всякыи сустав пять гривьн серебра...»^[1337][1338]

Все оговоренные повреждения обозначаются в тексте памятника как «хромота» или как увечье («век»). Именно под таким названием нанесение увечий, приводящих к потере хозяйственной самостоятель­ности, встречается в Правосудье Митрополичьем, памятнике конца XIV—XV вв.: «Око человеку судиться за полвека 40 гривны»^[1339]. Как уже было отмечено, Правосудье Митрополичье отличается большим арха­измом, нежели другие источники права Северо-Западной Руси XIV— XV вв., в которых о штрафе в полвиры не упоминается. Впрочем,

в этих памятниках не упоминаются и преступления, которые долж- ны были бы наказываться полувирой, то есть лишение глаза, руки, ноги, носа или причинение «иной хромоты». Иными словами, есть косвенные основания для предположения, что в период XIV—XV вв., когда, как было показано выше, продолжает существовать вира, дей­ствовало и прежнее правило о наказании ряда преступлений полови­ной вирной ставки. В таком случае следует полагать, что, например, по Двинской уставной грамоте 1397 г. нанесение увечий наказывалось штрафом в 5 рублей, по Псковской Судной грамоте — в полтину. Тем не менее следует признать, что помимо косвенных доказательств ни­каких прямых свидетельств в пользу или против данного предположе­ния не имеется.

Таким образом, назначение вирной штрафной ставки объединяет в одну систему группу преступлений, направленных против жизни и здо­ровья свободных людей. В архаический период становления права за все эти преступления предусматривалась возможность немедленного отмщения и убийства преступника, однако и в период XII—XV вв. ино­гда выкуп за жизнь преступника не принимался и преступника убивали из мести. В период XIV—XV вв. из всего разнообразия видов рассма­триваемой группы преступлений, четко отличавшихся правом друг от друга, законодательные памятники регулируют только убийство. По­нятие виры продолжает использоваться и в XV в., однако штраф, на­значаемый Псковской Судной грамотой за убийство, с прежней вирой уже не связан и составляет 1 рубль.